Беседа с конником-ветераном Демидовым Т.Т.

Журнал "Коневодство и конный спорт"
 №1, 1968г."

– Я видел езду Джемса Филлиса в манеже высшей кавалерийской школы, занимавшей в Петербурге Аракчеевские казармы. По просьбе офицеров он демонстрировал некоторые приёмы. «Филлис! Сегодня будет ездить сам Филлис», – говорили в школе и все стремились посмотреть прославленного всадника. Было это в 1911 году. В своё время от каждого кавалерийского полка к нему на выучку направляли одного офицера, наиболее способного из ездоков. Среди них выделялся ротмистр Балацель, мой однополчанин, оставленный в школе преподавателем. Ездил Балацель особенно хорошо, превосходя в этом, например, самого генерала А.А. Брусилова, одно время начальника нашей школы.

    В те годы Филлис вновь приехал в Россию в надежде иметь собственную антрепризу в известном Петербургском цирке Чинизели. Однако он оказался слабым коммерсантом. Дела наладить не сумел. На этот раз он не имел своих лошадей и садился на казённых. Был Филлис некрупен, сухощав, ладен. Запомнилась гибкость его рук. Быть может, так лишь казалось: будто даже лошади понимали, кто сидит на них, и с исключительным послушанием подчинялись воле всадника. Спустя два года Филлис скончался в Париже, и А.А. Игнатьев, наш военный атташе во Франции, возложил на гроб его венок «От русской кавалерии».

   С А.А. Игнатьевым, автором книги «Пятьдесят лет в строю», мы отчасти земляки. Я – тульский, Веневского уезда. Мария Дмитриевна Игнатьева, тётка Алексея Алексеевича, имевшая конный завод, – наша помещица. У неё торговал имение кто-то из детей Л.Н. Толстого. И мне посчастливилось видеть его. Ехал он в наше имение на паре лошадей с кучером. Спросил меня: «На Богородское я здесь проеду? Дорога там в порядке?» Я ответил. И тогда он сказал: «Хорошо, хорошо. Спасибо». Мне было лет шестнадцать. Всё дворянство нашего уезда взволновалось, узнав, что Толстые намереваются купить здесь землю. К М.Д. Игнатьевой специально приезжал предводитель дворянства и упрашивал имение не продавать: «Ведь Толстой нас всех тогда скрутит. Нам жизни не будет». Продажа и не состоялась.

   Когда начал я в 1910 г. военную службу в Переяславском драгунском полку (стоял в Плоцке, под Варшавой), то застал там разговоры об одном солдате этого полка, который в своё время переписывался с Толстым (к моему сроку данный солдат уже отслужил). «Ты получаешь письма из Ясной Поляны?» – спросило начальство. – «Так точно». – «Почему?» –«Отец мой у Толстого садовником». –«И что же тебе Толстой пишет?» –«Так, ничего. Я пишу, а он мне иногда денег пришлёт», –«Ну, ступай». Чувствовалось: начальство беспокоится, – а вдруг солдат о чём-нибудь пожалуется Толстому! Солдату этому оказывали снисхождение.

   Уже в 1929 г. попал я в Ясную Поляну на митинг, посвящённый памяти писателя. Крестьяне пели песни, который любил Толстой. Выступил и старик, неподалёку от главного, барского дома – с трибуны: «Однажды решил я стащить гречихи. Пошёл вечером на поле, связал снопов пять, несу. Навстречу вдруг Лев Николаевич. «Иван, говорит, не много ли ты взял? Смотри, в имение, кажется, нового управляющего взяли – очень строг. Ну, неси, неси».

   Возвращаюсь к началу военной службы. Определили меня в учебную команду, а потом (одного из полка) послали в Петербург в кавалерийскую школу. Здесь часто видел я А.А. Игнатьева. Помню А.А. Брусилова.

   Вот что было у меня на глазах: «Ты как сидишь? Как сидишь, я спрашиваю! Почему ноги болтаются, как макароны?» – распекал Брусилов одного из всадников, ездивших сменой. «Ваше превосходительство, – говорят тут Брусилову, – это же сербский кронпринц Кара-Георгиев». – «Вот хорошо, теперь хорошо! Посадка правильная!» А посадка всё та же и ноги по-прежнему болтаются, «как макароны», но попробуй сказать другое «принцу крови».

   О Брусилове говорили хорошо. Помню уже во время войны нескончаемые колонны пленных, взятых во время «брусиловского прорыва». И, наконец, в 20-х годах в Наркомземе как-то смотрю: Брусилов! В штатском. Невысокий, не видный собой генерал, но человек дельный.

   Ездить учил крепко. В учебной команде четыре месяца гоняли в седле без стремян, чтобы выработалась посадка. После учебной команды унтер-офицерам полагалось давать особенно строптивых, отбойных лошадей. Мне попался конь Ефрем. Он имел привычку опрокидываться назад. Каждый день я на нём ждал смерти. В школе попал я в берейторское отделение. Посадка считалась у меня не особенно прочной, но зато хвалили мягкость рук. Удавались мне джигитовка и вольтижировка. Этим занимались каждый день. Были обстоятельные теоретические классы. Много изучали лошадь. Школу я окончил восемнадцатым. Вернулся в свой полк завершать службу. Едва успел я отслужить и прийти домой, как началась война. Меня призвали в Третий Смоленский уланский полк.

   Под Березиной впервые пошли в атаку. «Шашки вон! Пики в руку!» – и понеслись. Да, «немногие вернулись с поля»… В Восточной Пруссии у деревни Карталы повёл нас в атаку полковник-француз Мелио. «Чем скорее пойдём, тем вернее будет дело! – сказал он нам. – Марш, марш!» И, не выпуская изо рта дымящей трубки, помчался вперёд. Мы за ним. Поначалу немцы растерялись. Но вот справа заговорил их пулемёт. Мы стали заворачивать. От полка осталось чуть больше тридцати человек.

   В Румынии отправились в разъезд. Стали осматривать какое-то имение. Вдруг донесли: «Противники из конюшни выводят лошадей!» Командиром был штаб-ротмистр Момберг. Тут же он взвился: «Шашки вон. Пики в руку!» Понеслись. Стали преследовать врагов. И завели они нас под пулемётный огонь. Почти всех мы растеряли. Я вновь чудом уцелел. И то, когда лошадь бросилась в лес между деревьев, мне чуть не оторвало ногу.

   Штаб-ротмистр Момберг был признанный дурак, к тому же изверг. Его, как только началась революция, солдаты сразу же арестовали и отвели в ревком. Революция застала нас в Екатеринославской губернии на Украине. «Довольно, довольно!» – требовали солдаты. Пошли митинги. Стали менять командование. Выбирать новое, своё. Многие поехали по домам, поехал и я.

   Первое время, когда установилась Советская власть, я вообще отошёл от конного дела. Однако мне встретился знакомый по школе – бывший полковник Зубов и настоял, чтобы я ехал работать вместе с ним под Вологду в госконюшню. Оттуда переехал я ближе к родным местам, под Тулу в Першино, где также была госконюшня.

   В Першине ещё свежа была память о великокняжеской псовой охоте, которая достигала временами тысячи борзых. Собак, когда приехал я в Першино, здесь уже не было, однако жили ещё некоторые охотники, псари. Я познакомился со старшим доезжачим, возглавлявшим всю охоту, –Ефимом Ивановичем Алексановым. Собак он знал поразительно. Мы поехали с ним как-то в Хреновое, где кое у кого имелись борзые и вообще охотничьи псы. Ефим Иванович лишь увидит собаку, тотчас называл породу и происхождение, хреновские проверяли по документам и всё сходилось. «Что за человек?» – все удивлялись. Нашёлся альбом по собакам и когда его раскрыли, то на фотографии сразу попался со сворой Ефим Иванович. Тут уж нам от охотников-любителей не стало отбоя: каждый тянул к себе – «на чаёк», побеседовать. Алексанов служил сначала у богача Юсупова и тот рекомендовал, как особенного специалиста, великому князю.

   Другой любопытной фигурой в Першине был Никита Григорьевич Рощин, также охотник. Профессия у него была редчайшая – подвывало. Он рассказывал, как надевал тулуп, садился с вечера на всю ночь в лесу на дерево и выл волком. Собирались к нему звери целыми выводками и стаями. Так проверяли, где есть волки, сколько их и какие.

   Першинской госконюшней руководил в то время В.С. Мамонтов, сын известного миллионера – деятеля русской культуры.

   С группой горных арденов, среди которых был жеребец Рубикон, оставивший след в породе, меня послали в Москву на первую советскую сельскохозяйственную выставку в 1923 г. П.Н. Кулешов, известный профессор, один из руководителей выставки, отметил нашу работу по сохранению ценных лошадей. Среди орловских рысаков чемпионом тогда был известный Ловчий, отец Улова, полученный Яковом Ивановичем Бутовичем в Прилепском заводе. Мне случилось видеть этого большого знатока рысистой породы. Он был нашим соседом. К сожалению, Бутович жил не в ладах с Мамонтовым, и на нас, першинских, смотрел сурово. Не ладили они прежде всего потому, что были слишком разными людьми. Мамонтов – интеллигент, бессребреник, Бутович – делец, нередко занимавшийся коммерцией. Достаточно сказать: оба они знакомы с Толстыми, однако Всеволод Саввич был лично близок со Львом Николаевичем, а Яков Иванович водил дружбу с Андреем Львовичем, наиболее далёким из всей семьи от Толстого.

   В конце 30-х годов переехал я в Первый Московский конный завод. Конечно, тянуло меня к своему, верховому делу. Перед самой Отечественной войной определился инструктором в кавалерийскую школу Осоавиахима в Москве, на Поварской. Известно, что выучку в этой школе прошли такие заслуженные наши конники, как И. Коврига, П. Чулин и многие другие. Грянула война, я вернулся на завод, чтобы заняться эвакуацией лошадей. Вражеская разведка подходила к кончасти на расстояние до четырёх километров. Мой сын Сергей был на фронте. Он участвовал в историческом сражении на Курской дуге. А когда война откатилась за пределы нашей страны, он повидал места, хорошо мне знакомые – Сувалки, Плоцк, Мариенвердер… Мой сын воевал там, где в первую мировую войну проходил с боем наш уланский полк. Сергей получил советские боевые награды там, где мне в своё время было дано три Георгиевских креста.

   С Московским заводом оказалась связанной моя последующая жизнь. Эпизод, Горизонт, производители завода, находились у меня в руках. На моих глазах вырос Квадрат. Здесь довелось мне сотрудничать с крупными мастерами – известным заводским тренером Орлинским и прославленным наездником А.В. Константиновым. К сожалению, как и в случае с Мамонтовым и Бутовичем, два авторитета не находили между собой общего языка. И всё по той же причине: слишком разные натуры. Орлинский – сух, строг, нервен. Андрей же Васильевич знал одно: «Голубок, голубок!» Константинов выдвинулся из конюхов, стал значиться в ряду самых первых наших наездников. Я спрашивал его об секретах успеха. Он, человек всегда истово веровавший, на склоне лет впал в крайнюю религиозность и всю свою блистательную ипподромную карьеру почитал за великий грех, а потому вспоминать о былом не любил. Он много делал людям добра, особенно своим землякам-рязанцам, которые его называли Андрей Васильевич «рязанский бог». На Московском заводе он доживал свой век глубоким стариком. Однажды он попросил вдруг: «Свези меня, голубок, в больницу». Через несколько дней за ним в больницу приехали родные, взяли его с собой, и вскоре великого мастера не стало.

   Многих замечательных людей видел я на Московском конном заводе. Мне особенно дорога память об одном случае: на завод приехал С.М. Будённый. Он послушал, как я провожу занятия со студентами-практикантами по верховой езде, и сказал: «Сразу видно – настоящая школа!»

     Т.Т. Демидов. Записал Д. Урнов.

Источник:  http://www.kdvorik.ru
 

Баннерная сеть "Историческое краеведение"